Полуденные песни тритонов[книга меморуингов] - Андрей Матвеев

НА ХАЛЯВУ!

Особенно меня интриговал один, самый здоровый, с фигурой Майка Тайсона и в интеллигентных очках с диоптриями, от него не так сильно исходил упомянутый запах угрозы, как от его корешков, но когда он поворачивался из–за своего столика в нашу сторону и мило улыбался, то его белоснежные зубы вспыхивали на солнце, будто во рту у него взрывалась маленькая атомная бомбочка.

В общем, после такого, чуть ли не сюрреалистического, видения мне захотелось плеер, если бы я купил его для себя, то жена бы не поняла, а как подарок дочери, причем, на знаковый, шестнадцатый день рождения, это вполне годилось.

И не просто плеер, а футуристический плоский овал с черно–матовой поверхностью, iRiver 550, которым мне один раз даже дали попользоваться.

Как сейчас помню — я слушал рэпера 5 °C, песню «Сутенер».

«I got the bitch by the bar trying to get a drink up out her/She like my style, she like my smile, she like the way I talk /She from the country, think she like me cause I'm from New York…»

Это можно и не переводить, хотя кому интересно, то там про одного брателлу, который подцепил сучку у бара и раскрутил ее на бухло, ее заколбасило от одного вида этого крутого чувака, да еще от того, что сама она из какой–то дыры, а он из Нью — Йорка, в общем:

МАЗЭФАКА, ЙО, ЙО!

Больше плеера мне в руки не давали, а через четыре месяца и его украли. Все в той же школе. Карма, видимо, такая.

Что же касается сотика, то последняя идея с его продажей была обставлена идеологически: дочь заявила, что ей нужны новые спортивные штаны, потрясая при этом в воздухе только что принесенной грамотой, где было официально написано:

МИСС АЭРОБИКА.

Я сдался и пошел гулять с собакой.

На улице мело, февральский ветер пытался оторвать нас от заснеженного асфальта и, закрутив, унести в стылое, звездное небо.

Мы быстро вернулись домой, Анна еще не приходила.

Когда же она заявилась, то никаких штанов у нее с собой не было.

— Где? — спросили мы с матерью в один голос.

— Сейчас! — подозрительно ласково ответила дочь. — Сейчас покажу!

Отправилась в свою комнату и через пару минут вышла, гордо демонстрируя новую татуировку на лодыжке.

Милый такой дракон, обвившийся вокруг родинки.

— Так больно было! — сказала она, а потом добавила: — Нравится?

— Сотик, — сказал я, — это ведь был мой тебе подарок!

— Папочка, — своим самым послушным голосом проговорила она, — но ведь теперь целых два года этот твой подарок постоянно будет со мной, каждую минуту, каждую секунду, днем, и ночью!

Я вздохнул и сел писать этот меморуинг.

37. Про писателей

Искусство быть писателем состоит, в основном, в искусстве занимать деньги.

Я придумал эту фразу тогда, когда решил, что один из меморуингов будет про писателей.

На самом деле — во всем мире лишь около одного процента писателей живет за счет гонораров. В США — пять процентов. Денег, которые ты зарабатываешь не писательским трудом, все равно не хватает, потому что большую часть времени, которую можно было бы отдать непосредственно денежным занятиям, ты тратишь на писание все тех же романов, а чем сложнее — с годами же так происходит всегда — возникающие перед тобой задачи, тем у тебя меньше возможностей отрываться от письменного стола с компьютером, следовательно, раз предполагаемое вознаграждение почти всегда мизерно,

ТО ИСКУССТВО БЫТЬ ПИСАТЕЛЕМ И СОСТОИТ, В ОСНОВНОМ, В ИСКУССТВЕ ЗАНИМАТЬ ДЕНЬГИ.

Хотя если говорить про писателей, то речь надо вести совсем о другом.

Например, про то, что когда я только начинал заниматься всем этим бредом, то о деньгах просто не думал.

Во–первых, казалось, что когда–нибудь они все равно будут.

А во–вторых, меня намного больше интересовало, есть ли хоть какой–то смысл во всем, что я пишу, имеется ли во мне пусть маленькая, но крупица таланта — эта идиома мне всегда безумно нравилась, так и представляешь полку с крупами в супермаркете, на одной из пачек написано: талант, и ярлычок с ценой за килограмм. А рядом рис, греча, манка, овсянка, и даже пшено.

Не знаю, как сейчас, но раньше было положено спрашивать совета у старших товарищей. Учитывая ТУ литературу, которую я читал, и ТУ, которая выходила из–под пера старших товарищей, было сложно придумать, у кого спросить совета, да и потом — как это сделать?

На самом деле, закомплексованность и робость нашего сознания в стране СэСэСэРии были грандиозны, потому была убежденность, что старшие товарищи обретались в непонятных эмпиреях, в общем — извечный и уже набивший оскомину русский вопрос:

ЧТО ДЕЛАТЬ?

Что делать придумала матушка. Так получилось, что у нее были очень теплые отношения с Виктором Петровичем Астафьевым, книг которого я тогда не читал[70], но знал, что у нас они есть и даже с автографом.

Видимо, мать созвонилась с Астафьевым, тогда он жил еще в Вологде, и получила добро на отсылку рукописи ее придурошным сыном.

После чего мне был дан сигнал и я отправил бандероль.

В ней были две повести и сколько–то рассказов. Если ничего этого не сохранилось — я счастлив!

Ответ пришел через несколько месяцев, то ли два, то ли три.

Я жил тогда на квартире первой жены и у нас гостила моя первая теща.

Было лето — это я хорошо помню.

Я открыл бандероль с моими собственными рукописями, в них было вложено письмо на три страницы. От руки, черными чернилами.

ЭТО ПИСЬМО ХРАНИТСЯ ГДЕ-ТО ДОМА ДО СИХ ПОР, НО Я НЕ МОГУ ЕГО НАЙТИ!

Вначале В. П. писал, что просит извинения за долгое молчание — много работы, да еще и приболел.

А потом говорит, что мне не надо писать прозу.

НИКОГДА!

Что лучше попробовать себя в стихах.

И объясняет, почему.

Так как я довольно хорошо помню, что из себя представляла моя тогдашняя проза, то на месте Астафьева сейчас ответил бы тому придурку намного резче.

Я бы ему сказал: куда ты прешь, урод! Тебе тут нечего делать, это не для слабаков, любящих красивости. Ты жизни не знаешь, парень, поди вон!

Когда я дочитал письмо, то еле сдержался, чтобы не заплакать.

Внезапно за спиной возникла моя тогдашняя теща и спросила:

— Ну и что сейчас со всем этим делать, с этими твоими листочками?

— Ничего! — ответил я.

— А напечатать?

— Их нельзя печатать, это плохо.

— Чего же делать?

— Писать дальше! — ответил я, и подумал, что моя теща…

В общем, далее следует фигура умолчания.

На самом же деле то письмо Виктора Петровича сыграло в моей жизни колоссальную роль. Я впервые понял, что собираюсь заниматься чем–то очень серьезным и далеко не веселым. И что делать это надо всерьез. То есть — не хобби, не профессия, судьба…

А еще в письме было сказано, что в городе Сврдл живет его, Астафьева, ученик, некто Александр Филиппович. И было вложено рекомендательное письмо к нему с надписанным номером телефона.

Я, естественно, позвонил.

Мне очень хотелось стать писателем, и пусть В. П. Астафьев отказал мне в этой возможности, но я все равно должен что–то делать.

Жить, писать, общаться…

Можно и так:

ПИСАТЬ, ЖИТЬ, ОБЩАТЬСЯ,

ЖИТЬ, ОБЩАТЬСЯ, ПИСАТЬ…

Филиппович писал про жизнь горно–уральских поселков в стилистике Фолкнера и с лексикой Лескова. Я до сих пор убежден в том, что именно он может быть назван ВЕЛИКИМ УРАЛЬСКИМ[71] ПИСАТЕЛЕМ, а не тот же П. П. Бажов, сказы которого я помню больше по диафильмам, которые мне крутил дед на даче, чем по типографским изданиям. И более великим, чем многолетний житель С-Петербурга Мамин — Сибиряк. В прозе Филипповича на самом деле было нечто настолько уральское, что временами читать ее так же невозможно, как здесь жить — не то, что воротит с души, душу сворачивает!

Когда я в первый раз пришел к нему в контору — он был инженером и служил где–то возле вокзала, — то он выстукивал на старой пишущей машинке беловик своей повести «Высокие чистые звезды». Я запомнил название — мне тогда оно понравилось.

Мне он тогда вообще понравился, высокий, кряжистый, с бородой, в общем — писатель.

Непонятно почему, но он начал со мной общаться. Наверное, из — за письма Астафьева.

И общались мы много лет, до его смерти в 1983 году.

Тогда он давно уже был членом СП, у него был дом в деревне и он вел вроде бы типичную жизнь часто издающегося, пусть и в провинции, советского литератора, только когда мы увиделись незадолго до смерти, то я был ошарашен тем неистовым ревом, с каким он вначале кричал кому–то, мне неведомому, про «Записки из мертвого дома» Достоевского, а потом вдруг мрачно выдохнул из себя апокалиптическую фразу: